ЧАСЫ

Огромный белый корабль, с навсегда запомнившимся Мише названием «Колхида», стоял у причала. Отец, старший брат и Миша подходили к трапу. От отца, от всего его уверенно-непосредственного вида исходили флюиды гордости за то, что он, наконец, смог организовать совместную с детьми поездку на таком лайнере-красавце в славный город Новороссийск, поездку морем, в гости к своему брату.

Стальная белая стена корабля стояла, не шевелясь, у самого причала, и это не укладывалось в Мишиной голове, голове девятилетнего мальчишки. Отсутствие даже малейшего покачивания удивляло его, ведь судно опиралось только на воду. Перспектива загадочности обуревала Мишу, а уверенный вид отца рисовал возможность разгадки с его помощью любой, даже самой сложной и неожиданной загадки. От увиденного, от новых ощущений, от ранее неизведанных запахов моря, от осознания, что все происходящее тоже для него, Миша был в восторге. Поглядывая на отца с нескрываемым обожанием, мальчик блаженствовал в ожидании все новых и новых впечатлений и даже приятных приключений.

Мишин девятнадцатилетний брат выглядел вполне самодостаточно и даже самоуверенно. Высок, тонок в талии, плечист, с копной темных волос, зачесанных назад, он нарочно небрежно демонстрировал окружающим признаки породы. Белая рубаха с черными пуговками, брюки-дудочки и остроносые туфли, его претенциозность и вся в целом его манера себя подавать провоцировала окружающих девиц на любопытствующие взгляды. С напускной небрежностью, он уверенно шагал, всем своим видом демонстрируя покровительственное отношение к происходящему вокруг.

Миша точно знал, что брат на корабле тоже никогда не плавал, но удивляться его спокойствию на предмет такого количества внешних раздражителей не только не мог, но и не смел. Для него авторитет старшего брата был сродни авторитету отца. Для Миши эти авторитеты были в чем-то тождественны. Оба были сильны и энергичны, максималистичны и настырны, эмоциональны и вспыльчивы, оба часто демонстрировали полную нетерпимость к неприемлемым для них чьим-то позициям. Но в то же время были добры и жизнерадостны. Ко всему прочему оба были чертовски музыкальны. Отец прекрасно пел чистым баритоном, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Причем репертуар был довольно широк: от классики, романсов до цыганского и дворового фольклора. Брат превосходно играл на баяне. Был непременным участником джазовой группы по месту учебы и, конечно же, исповедовал любовь к современной эстраде.

Как часто бывает с другими, между ними не всегда существовали радужные отношения. И, возможно, совместная поездка была лишним поводом для укрепления и цементирования оных. Тем более, что через несколько месяцев брат должен был быть призван в армию.

Брат был из категории ранних детей. Когда он родился, а это был первый послевоенный год, матери было 19, а отцу всего 20 лет. И теперь, когда брат повзрослел, а отец еще не успел состариться, между ними с одинаковой вероятностью могли возникать как приятельские, так и противоположные отношения. И справедливости ради следует отметить – они возникали, базируясь на юношеской неадекватности брата и отцовской нетерпимости, конгломерате его заводного характера и наслоений от пережитого на войне.

Но, несмотря ни на что, Мишу они откровенно любили как родную душу, как носителя детской непосредственности и как самого младшего представителя их рода. Любовь эту он чувствовал всегда, гордился как мог ею и как мог ее же возвращал, упорно не желая видеть противоречий между родными людьми.

Плыть предстояло третьим классом, на закрытой палубе, полулежа или полусидя (как кому удобней) на жестких диванчиках. Провести так ночь было несложно и не очень накладно. По всей видимости, так мотивировали свой выбор все, купившие сюда билеты.

Наличия кают на судне Миша даже не предполагал по малолетней своей непросвещенности. Но непросвещенность эту отец устранил, устроив экскурсию в нижнюю часть корабля.

Брат объявил, что ночлег на палубе его не устраивает по причине его нестандартных размеров и что он поищет себе место более подходящее. Как выяснилось на следующее утро, эту ночь он провел, забравшись в спасательную шлюпку, под брезент, которым она была накрыта.

Совершенно без физических ощущений, свидетельствующих о начале движения, причал со стоящими там людьми стал медленно отдаляться. «Колхида» отчалила, взяв курс на Керченский пролив.

Отец, выбрав диванчик на крытой палубе, окончательно определился с местом ночлега, по крайней мере, для двоих.

Корабль, окончательно стабилизировавшись в режиме плавания, ровно держал свои узлы среди солнца и моря. Он резал форштевнем волну легко и уверенно, и Миша, пробравшийся на бак, с восхищением наблюдал за этим ранее не виданным действом, отважно, как ему казалось, свесившись через поручни. На душе у него было необычно, светло и празднично. Взрослея, впервые за свою недолгую жизнь он почувствовал свободу в том варианте, в котором она была доступна взрослым.

Через несколько часов совсем исчезнувший за кормой берег стал вырисовываться прямо по ходу перед носом корабля. Отец авторитетно пояснил:

– Входим в пролив.

А еще через пару часов корабль снова замер – у причала Керченского пассажирского порта.

Расхаживая по палубам и праздно разглядывая все и вся, Миша то и дело слышал, как пассажиры делились друг с другом новостями о том, что в Керчи корабль будет стоять три часа. Судя по выражениям их лиц и интонациям, с которыми они это сообщали, мальчик догадался, что это совсем не плохо и направился на «свою» палубу, где, скорее всего, можно было найти отца. Отец с братом стояли у поручня, оба курили и о чем-то оживленно разговаривали.

Через пять минут коллегиально было решено отправиться на берег. Объектом интереса была находящаяся совсем рядом гора Митридат, местная историческая достопримечательность.

Пятьсот восемнадцать ступеней, ведущих на гору, каждый преодолевал, как мог. Брат, размашисто перепрыгивая сразу через две ступени, делал рывок, убегал несколько вперед, останавливался и с высоты рассматривал великолепный открывающийся морской вид, по всей видимости, в это время восстанавливая дыхание. Отец ступал, чуть наклоняясь вперед, выдерживая ритм и скорость. Только иногда на ходу он поглядывал назад, на младшего сына, который буквально пыхтел, не в силах угнаться за старшими. По-доброму улыбаясь, он подшучивал, подбадривал, хорошо зная, как по отношению к Мише это надо делать. Шумно дыша, как маленький паровоз, где-то в середине лестницы Миша захотел заскулить, попросить всех остановиться для передышки. Но начавшая складываться на корабле атмосфера мужского коллектива, где свобода и независимость существовали наряду с родственными обязательствами и где нет рядом мамы, как источника излишней чувственности и расслабления, заставила Мишу, хоть и со значительным опозданием, не останавливаясь, добраться до верхней площадки.

Вид сверху открывался сказочный, и мальчику запомнился на всю жизнь, как остаются в памяти ребенка вещи, потрясающие его неискушенное воображение.

– Да, древние греки знали толк в выборе места для своих полисов-колоний, – услышал Миша голос брата, подходящего сзади.

А брат продолжал, авторитетно повествуя, и в чем-то своим менторским тоном невольно подражая тем самым грекам.

– Примерно две с половиной тысячи лет назад греки появились в Черном море (они его называли Понтом) и стали подбирать наиболее удобные для жительства места на крымском побережье. Со временем это поселение стало называться Пантикапеем. А уже когда началась наша эра, Пантикапей стал столицей знаменитого Боспорского рабовладельческого царства.

Миша даже учащенное после подъема дыхание затаил. Старший брат с удовольствием демонстрировал завидную осведомленность в области античной истории. Мальчику снова захотелось гордиться братом. Его авторитет в этот момент становился по-гречески харизматичным.

Отец стоял в трех метрах левее сыновей и с еле заметной улыбкой слушал и наблюдал за происходящим. А брат продолжал:

– Именно здесь греки провели границу между Черным и Азовским морями, заметив разницу в глубинах. Это и сейчас заметно по цвету воды. Когда будем входить в Черное море, можно будет увидеть это отличие.

Брат на мгновение замолчал и добавил:

– Я обо всем этом недавно прочел.

Мишу это немного расстроило, как будто брат мог пользоваться другими источниками, например, узнать эти подробности от самих древних эллинов.

– А Азовье античные умники окрестили тогда Меотидой, т. е. кормилицей. Говорят, это было самое рыбообильное море в мире.

Рассуждая об этом, брат ни разу не посмотрел на отца, не столько демонстрируя направленность своего рассказа на Мишу, сколько показывая отцу свою свободу, в том числе и интеллектуальную.

Это их соперничество со стороны выглядело, по крайней мере, странно. Мальчику оно было просто непонятным, а на самом деле за этим противостоянием крылась серьезная психологическая подоплека.

Еще молодой сорокалетний отец и повзрослевший сын выровнялись в своем желании утверждать и утверждаться. Только у старшего основанием для этого был житейский опыт, проверенный неопровержимым аргументом, – войной, а у младшего – юношеское самолюбие и желание утвердиться любой ценой. Злую шутку в этом противостоянии играл и единый генетический код.

– А гора эта, как господствующая вершина над всей этой красотой, была названа в честь одного из боспорских царей.

С этими словами брат повернулся к великолепному морскому пейзажу спиной, а за ним последовал и Миша и снова обомлел от вновь увиденного. Обелиск, вечный огонь, артиллерийские орудия плохо вязались с античностью в мальчишеской неподготовленной голове.

Отец был рядом. Снисходительной улыбки на его лице уже не было. Он был серьезен, даже строг и напряжен.

– Пап, – взял за руку отца Миша, – как это называется?

– Это, сынок, мемориал героям войны, – проговорил отец подчеркнуто серьезным тоном.

Похоже было, что в подробности объяснений он вдаваться не собирался. Но нет, минуту помолчав, он все же произнес:

– В 1942 году здесь проходила линия нашей, т. н. Аджимушкайской обороны, пытающейся не допустить немцев в Крым с этой стороны. А в 1943 году здесь погибло много советских солдат, участвующих в десанте с моря. Они пытались отбить у врага эту важную стратегическую позицию. Вот здесь написано: Эльтигенский десант.

К такому историческому перепаду во времени и событиях Мишины познавательные способности еще готовы не были. Отец это хорошо понимал и не вдавался в многословные подробности. Тем более, было хорошо заметно, что возникшая военная тематика его значительно волнует. Миша, как близкий человек, безошибочно мог увидеть волнообразное движение эмоций по отцовскому чувственному лицу, свидетельствующее о нахлынувших воспоминаниях.

Брат, тоже заметив отцовское состояние, в свойственной ему манере медленным шагом отправился рассматривать окрестности. Миша последовал за ним. А отец, снова повернувшись к морю, стоял так неподвижно, чуть приподняв голову, не то рассматривая дальние портовые постройки, не то всматриваясь в морские просторы.

Ощупав выкрашенные зеленой краской пушки, мальчик стал, как истый следопыт, обследовать окрестности мемориала. На удивление, буквально в нескольких десятках метров земля была вся в буграх и ямах, траве и мусоре. Миша, не успев еще удивиться такому разительному соседству порядка и торжественности с беспорядком и обыденностью, услышал рядом голос брата:

– Двадцать лет – это не срок, за который исчезают следы войны. Эти ямы – воронки от разрывов бомб и снарядов, – и добавил: – Да! Крепко здесь все перепахано!

Новая порция эмоций снова стала достоянием мальчика. Он, почему-то ступая осторожно, стал ходить между этими оспинами на земной поверхности, слава Богу, плохо представляя себе природу их происхождения. В одной из дальних воронок на пологом ее склоне среди травы он заметил на удивление плоский камень. Присев, Миша его поднял. Камень был величиной с половину Мишиной ладони и отличался большим для камня весом. Поплевав и потерев находку между ладошками, мальчик вдруг догадался, что это не камень, а кусок ржавого железа. С находкой он тут же направился к отцу.

Отцовская экспертиза была убедительной и доказательной. Мишин трофей – крупный осколок (рваные острые края по всему периметру), осколок авиационной бомбы, судя по толщине металла.

Цены Мишиному приобретению не было. После тщательного и детального рассматривания раритета осколок перекочевал в карман, несколько нарушив пропорцию расположения Мишиных штанов по отношению к месту, которое они прикрывали.

Пора было возвращаться на причал. Первым вприпрыжку побежал Миша, время от времени подтягивая штанишки. Старшие шли рядом. Все молчали.

Перекусив пирожками, все втроем отправились на судно, где Миша снова обрел желаемую свободу передвижений в рамках корабельной территории. У брата таких свобод было еще больше, в силу цветущей молодости, коммуникабельности и неуемного желания этими благами пользоваться. Отец, похоже, о детях не переживал, надеясь на их благоразумие и некоторую ограниченность пространства. Мало того, он сам нуждался в таких вольных прерогативах и, предоставив их детям, автоматически получал их сам.

Миша изучал новую обстановку, присматривался к незнакомым корабельным атрибутам, а главное, подолгу задерживался у борта, глядя на воду. Он очень боялся пропустить тот рубеж, где проходит граница между двумя морями. С подачи брата ему казалось, что две разного цвета стены воды соприкасаются друг с другом, образуя резкий водораздел.

Ночь опустилась быстро и выглядела совсем не такой, какой она бывает на суше. С опаской вглядываясь в темень, мальчик ничего не мог увидеть, кроме неспокойной воды у борта корабля, выхваченной светом корабельной иллюминации. Становилось прохладно и неуютно, и подошедший отец предложил сыну уже устраиваться на ночлег.

Не раздетым, на новом месте, среди чужих людей и запахов, непривычных звуков и не домашних ощущений спалось плохо. Отец, кажется, и вовсе не спал. То сидел у импровизированного изголовья сына, то выходил курить в темноту. О чем-то думал, а иногда как-то странно дышал, видимо подавляя невольный вздох.

Раннее летнее утро принесло всем облегчение. Все корабельное население высыпало на свежий воздух. Прохаживалось, стояло у поручней и даже оживленно разговаривало, уже перезнакомившись.

Миша достаточно быстро стряхнул с себя остатки неблагополучной ночи. Он вышел через оставленную кем-то открытой стеклянную дверь на палубу, по-мальчишески потянулся и огляделся. Отец стоял немного в стороне от привычного места, немного согнувшись, опираясь локтями на поручень. Рубашка-соколка была заправлена в брюки, и поэтому со спины он был похож на стройного юношу. Рядом стоял незнакомец. Он был чуть пониже ростом, в соколке другого цвета, тоже заправленной в брюки, и немного пошире отца в районе талии. А еще в глаза бросались аккуратно подстриженные затылки, над которыми морской ветер трепал превосходные шевелюры.

Миша, ни слова не говоря, подошел и стал возле отца, втягивая ноздрями густой, уже успевший ему понравиться морской воздух. Отец, продолжая неспешный разговор, погладил сына привычным жестом по голове, потом той же рукой заботливо привлек его к себе. И вдруг неожиданно и совершенно искренне он выкрикнул:

– Смотри, сынок, дельфины!

Да. Метрах в пятидесяти. Параллельно курсу судна двигалась пара дельфинов-афалин. Это настолько потрясло мальчишку, что первоначальной реакции просто не последовало. Наблюдения за столь великолепными животными, увиденными впервые, оставили у Миши неизгладимое впечатление навсегда. Отец, наоборот, реагировал бурно, шумел и комментировал. Наверно, он тоже впервые в жизни видел подобное природное чудо.

Через некоторое время, когда эмоции улеглись, а сами дельфины, исчезнув из поля зрения, больше в него не попадались, мальчик услышал совершенно серьезный, лишенный прежней игривости голос отца:

– А войну вы где закончили, Иван Федорович?

И Миша тут же сообразил, что отец встретил фронтовика, и прерванная морским зрелищем беседа снова возобновилась.

– Практически до Берлина дошел. И заметьте, – заулыбался Иван Федорович, – практически в роли рядового солдата. Досталось, конечно, как всем. Практически дважды был ранен. Первый раз легко, а второй зацепило гораздо сильнее. Из-за него и в Берлине не был.

Миша, чувствуя себя здесь, на корабле, значительно повзрослевшим, не в силах со своей мальчишеской колокольни реально оценивать ситуацию, решил, что в разговоре взрослых можно поучаствовать на равных.

– А как вас ранило?

Иван Федорович, помедлив и даже поморщившись, после паузы вымолвил:

– Это, сынок, практически совсем не интересно. Вот твой папа меня наверняка в этом вопросе поддержит.

Видимо, в своем разговоре они успели друг о друге кое-что узнать.

– Давай, дружочек, – улыбнувшись, сказал Иван Федорович, – я практически поведаю тебе об одном из своих курьезных случаев.

Такой удачи не предполагалось вообще, и Миша, навострив уши, занял позицию между взрослыми.

Если исключить бесконечное «практически» из его рассказа, то вся эта история выглядела так.

В апреле 1945 года рядовой Иван К. принимал участие в уличных боях за столицу Австрии – Вену. В городе вообще воевать трудно, в незнакомом и чужом – труднее в несколько раз. На неширокой улице, где дома стоят вплотную друг к другу, и укрытиями могут служить только дворовые арки и подъезды, Иван со всего маху влетел в такой подъезд довольно старого и красивого двух- или трехэтажного дома. Как ни крути, но хоть малая, а передышка.

С примкнутым к винтовке штыком постоял, пока зрение привыкло к полумраку. Откуда-то с улицы доносилась стрельба, а здесь было тихо и относительно спокойно. Привыкнув к полутьме, глаза различили красивую мраморную парадную лестницу, ведущую на второй этаж. Иван стал медленно, с винтовкой наперевес подниматься. Зачем он это делал, объяснить не мог. Наверное, потому, что такой красоты и ухоженности еще никогда в жизни не видал.

На втором этаже лестница превращалась в широкую, с пестрым узорчатым полом площадку, по обеим сторонам которой красовались огромные филенчатые двустворчатые двери. На двери справа, той, что ближе к Ивану, висела небольшая медная табличка, на которой была отчетливо видна витиеватая надпись на немецком языке. Читать слова надписи он не стал – это было бесполезно, да и не своевременно. С опаской подойдя к двери, Иван легонько, кончиком штыка толкнул ее. Дверь без скрипа наполовину приоткрылась. Сердце солдата забилось чаще, а любопытство, как часто бывает в подобных обстоятельствах, стало доминирующим в принятии решения. Иван вошел в квартиру.

Даже после войны он с благоговением вспоминал то мгновение, потому что никогда больше не испытывал такой неожиданно возникшей благодати. Она, эта благодать, возникла среди грязи, ужасов и страха. А при входе сюда весь этот мрак исчез, растворился, ушел в небытие, сменившись чистой и спокойной ее величеством благодатью.

Квартира была ухоженной, чистой до стерильности, жилой и уютной, с прекрасной мебелью и убранством высокого вкуса, а главное, в ней не было войны. Похоже, ее только что оставили хозяева, с тем, чтобы быстренько вернуться. Даже приятные запахи свидетельствовали о благоприятной здешней атмосфере.

Обследовав кухню и несколько комнат, Иван понял, что обитатели этих хором люди интеллигентные, наверное, спрятались на время боя где-нибудь в подвальном помещении дома, а квартиру не заперли, чтобы такие, как Иван, невольно любопытствующие, не сломали входную дверь. Но солдат, ожесточенный войной, способный культивировать и врожденное, и приобретенное невежество и накопившуюся злость, не был бы солдатом той лютой войны. Тем более на вражеской территории, как казалось, источающей неприятие и враждебность.

Войдя в огромную столовую с изысканным по форме старинным столом и шестью венскими стульями вокруг, Иван увидел средних размеров дерматиновый диван с качалками-подлокотниками, стоящий между окнами, точно совпадая с шириной простенка. Солдат присел на него. Огляделся. На стенах – портретные картины маслом, видимо, древние родственники буржуев, которые здесь живут, подумалось ему. На специальных точеных подставках – китайские вазы и ухоженные комнатные цветы, на полу – однотонный огромный ковер, в горке – хрусталь и другая посуда, сверкающая чистотой. На стене пробили часы с эмалевым циферблатом, кружевными стрелками и мерно покачивающимся маятником. Было два часа дня по местному времени. Сверить время было не с чем. Своих часов у Ивана никогда не было.

О жизни в таких пенатах Ваня и не мечтал никогда. Верхом его блаженства была деревянная изба с ее убогой утварью. А здесь…

Непрошеный гость потрогал в праздном любопытстве одну из качалок, пытаясь ее пошевелить. И действительно, качалка приподнималась, отбрасываясь так, чтобы диван стал длиннее. То же можно было сделать и с другой стороны. Тогда диванного ложа было бы вполне достаточно, чтобы на нем вытянулся человек среднего роста, такой, как Ваня.

Приподняв на навесах правую качалку, Иван не удержал ее, и она грузно свалилась, продемонстрировав, как выглядит диван в разложенном виде. При этом она издала тяжелый брякающий звук. Не обратив сначала на это внимания, Ваня отбросил и вторую качалку. Та стукнулась легко и почти беззвучно.

– Странно, – пробормотал, увлекшийся изучением чужой роскоши солдат.

И стал по очереди пробовать на вес качалки, подходя то к одной, то к другой стороне дивана. Правая была явно тяжелее.

Недолго думая, как принято у невежественных гостей, острием единственного острого предмета, имеющегося под рукой – штыка, он с силой провел вдоль по обшивке качалки… И, сделав шаг назад, обомлел.

Из огромной прорехи посыпалось золото. Никогда его ранее не видев, тем более в таких количествах, он сразу догадался, что это оно. По изящным вещицам не трудно было сделать вывод, что это семейное золото. Кольца, броши, кулоны, браслеты, часы, монеты и даже увесистый портсигар – все это высыпалось на ковер и теперь кучей, немо лежало, спрашивая: что же ты будешь со мною делать?

Иван действительно растерялся, потеряв дар реально видеть и адекватно оценивать происходящее. И только громкий звук выстрела танкового орудия где-то недалеко на улице привел его в чувство. Он вдруг понял: вот это, все, что сейчас с ним происходит, – это миф, а реальность – там, за окнами, там, откуда он неожиданно и неправомочно удалился.

Он спешно наклонился над золотом и поднял за цепочку средних размеров карманные часы.

Остальное, как мусор, чувствуя подспудно вину перед истинными хозяевами этих сокровищ, затолкал ногой под диван, поднял на место вспоротую качалку и быстрым шагом направился к выходу.

Как, наверное, была удивлена семья, вернувшаяся домой, увидев на полу под диваном обнаруженное кем-то неизвестным, но не унесенное семейное состояние.

Миша не сводил глаз с Ивана Федоровича, а тот, чуть порозовев от волнения, почти забыв о своем паразитирующем «практически», выпрямился и стал что-то поправлять на себе в районе брючного пояса. И вдруг через мгновение он ловко вытащил из крохотного поясного карманчика часики, ослепительно золотом блеснувшие на солнце. Для всех присутствующих это было полной неожиданностью. Получалось, что подтверждения всему выше услышанному долго ждать не пришлось. Иван Федорович в своей простодушной манере протянул их своему главному слушателю – Мише. А тот с готовностью подставил раскрытую ладошку. Луковичка благородного металла в окаймлении замысловато переплетенной звеньями цепочки стала предметом рассматривания отца и неизвестно когда подошедшего брата.

Миша испытывал необычайное воодушевление, оказавшись в центре внимания с таким уникальным экспонатом в руке. Ему невольно хотелось оставаться в этой роли подольше, и он рывком другой рукой из кармана достал свой осколок. Держа эти такие разные свидетельства войны, мальчишка совершал покачивающие движения, изображая весы. Взахлеб, будучи не в силах сдерживать переполняющего возбуждения, он почти выкрикнул:

– Они по весу одинаковые!

И заметив, что отец и Иван Федорович переглянулись, приумолк.

Сцена получилась символической. Это было понятно всем. Каждый реагировал на это по-своему. Брат, не сказав ни слова, не спеша повернулся и медленно пошел вдоль борта по направлению к носовой части корабля. Отец вопросительно посмотрел ему вслед и, поймав такой же взгляд Ивана Федоровича, тут же поспешил перенести внимание на Мишу, взяв часы с его ладони. А мальчик, понятия не имея о том, что о присутствующих не говорят в третьем лице, полушепотом спросил:

– А почему он не унес с собой того золота?

– Чтобы уцелеть, сынок! – как будто ожидая такого вопроса, моментально ответил отец и протянул часы Ивану Федоровичу.

Часы – давнее и полезное человеческое изобретение, но у них только одна функция – хронометрическая. Влиять на непосредственную причину своего существования они, слава Богу, не могут, а вот напоминать о течении времени – их прямое предназначение. За точность и скрупулезность этих напоминаний часы и ценят. Ценят люди, знающие истинную цену времени.

Время никогда не начиналось и никогда не закончится. Это вечная категория. Не вечно только то, что ограничено конкретным временем. К счастью, не вечна война. Очень жаль, что не вечны память и благодарность, взаимопонимание и благоразумие, а именно на них, как на китах, стоит духовное единство отцов и детей. Думается, что взаимоотношения сыновей и отцов тоже похожи на часы, часы песочные. Они как пара резервуаров, из которых, как песок, перетекает время, а вместе с ним и то многое, что его наполняет. Духовное единство необходимо, чтобы в нужный момент эти резервуары согласованно и дружно поменялись местами, чтобы время не остановилось.

Сергей Головко